Голоса за ходы игрока

Это был один из многочисленных коротких боев, преграждавших путь Добровольческой армии. Как всегда почти, силы красных были значительнее. Но они могли драться, могли и отступить без большой беды: в бою, в этот первый период войны, победа для них не была обязательна. Позиция ли неудачна или слишком огрызались "кадеты", - ладно, наложим в другой раз, и пропускали Корнилова.
Для Добровольческой армии каждый бой был ставкой на смерть или жизнь. Армия должна была победить и продвинуться вместе с обозами и ранеными еще на дневной переход. Отступать было некуда. Поэтому в каждый бой корниловцы вкладывали всю силу отчаяния - и побеждали. Так было и в этот раз.
[...]
Резким лающим голосом Корнилов отдал приказание, показав рукой в сторону оврага. Текинцы, как кошки, вскочили на коней, - один крикнул гортанно, по-своему, - выхватил кривые сабли и на рысях, затем галопом пошли в степь, в сторону оврага, где чернела пашня и за ней виднелась полоска железнодорожной насыпи.
Семен Красильников теперь лежал на боку, - так было легче. Еще час тому назад сильный и злой, сейчас он слабо, часто стонал, с трудом сплевывая кровью. Справа и слева от него беспорядочно стреляли товарищи. Они глядели туда же, куда и он, - на бурый, покатый бугор по ту сторону оврага. По нему вниз мчались верхоконные, человек пятьдесят, лавой. Это была атака конного резерва.
Сзади подбежал кто-то, упал на колени рядом с Красильниковым и кричал, кричал, надсаживаясь, размахивал маузером. Он был в черной кожаной куртке. Верхоконные ссыпались в овраг. Человек в куртке кричал не по-военному, но ужасно напористо:
- Не сметь отступать, не сметь отступать!
И вот над этим краем оврага поднялись огромные шапки, - раздался протяжный вой, как ветер. Выскочили текинцы. Лежа в полосатых бешметах над гривами лошадей, они скакали по вязкой пашне, где по бороздам еще лежал грязный снег. Летели в воздух комья грязи с копыт. "И-аааа-и-аааа", визжали оскаленные смуглые личики с усами из-под папах. Вот уже виден водяной блеск кривых сабель. Ох, не выдержат наши конной атаки! Серые шинели поднимаются с пашни. Стреляют, пятятся. Комиссар в кожаной куртке заметался - наскочил, ударил одного в спину.
- Вперед, в штыки!
Красильников видит, - один полосатый бешмет будто по-нарочному покатился с коня, и добрый конь, озираясь испуганно, поскакал в сторону. Рванул по цепи железный лязг, дымными шарами, желтым огнем разорвалась очередь шрапнели. И армеец Васька, балагур, в шинели не по росту, сплоховал. Бросил винтовку. Весь - белый, и рот разинул, глядит на подлетающую смерть. Они все ближе, вырастают вместе с конями. Один впереди - конь стелется, как собака, опустив морду. Текинец разогнулся, стоит в стременах разлетаются полы халата.
- Сволочь! - Красильников тянется за винтовкой. - Эх, пропал комиссар! - Текинец рванул коня на кожаную куртку. - Стреляй же, черт!
Красильников видел только, как полоснула кривая сабля по кожаной куртке... И сейчас же вся конная лава обрушилась на цепь. Дунуло горячим лошадиным потом.
Текинцы проскочили, повернули во фланг. А на пашню из оврага уже выбегали, спотыкаясь, светло-серые и черные шинели, барски блестя погонами.
- Уррррра!
Бой отодвинулся к полотну. Красильников долгое время слышал только, как стонал комиссар, порубленный саблей. Все реже раздавались выстрелы. Замолчали пушки. Красильников закрыл глаза, - гудело в голове, ломило грудь. Ему жалко было себя, не хотелось умирать. Отяжелевшее тело тянуло к земле. С жалостью вспомнил жену Матрену. Пропадет одна. А ведь как ждала его, писала в Таганрог - приезжай. Увидала бы сейчас его Матрена, перевязала бы рану, принесла бы пить. Хорошо бы воды с простоквашей...
Когда Красильников услыхал матерную ругань и голоса, не свои - барские, он приоткрыл глаз. Шли четверо: один в серой черкеске, двое в офицерских пальто, четвертый в студенческой шинели с унтер-офицерскими погонами. Винтовки - по-охотничьи - под мышкой.
- Гляди - матрос, сволочь, пырни его, - сказал один.
- Чего там - сдох... А этот - живой.
Они остановились, глядя на лежавшего Ваську-балагура. Тот, кто был в черкеске, вдруг гаркнул бешено:
- Встань! - ударил его ногой.
Красильников видел, как поднялся Васька, половина лица залита кровью.
- Стать руки по швам! - крикнул в черкеске, коротко ударил его в зубы. И сейчас же все четверо взяли винтовки наперевес. Плачущим голосом Васька закричал:
- Пожалейте, дяденька.
Тот, кто был в черкеске, отскочил от него и, резко выдыхая воздух, ударил его штыком в живот. Повернулся и пошел. Остальные нагнулись над Васькой, стаскивая сапоги.
Когда добровольцы, пристрелив пленных и запалив, - чтобы вперед помнили, - станичное управление, ушли дальше к югу, Семена Красильникова подобрали на пашне казаки.

Также "гекатомба (да-да, так и сказала)" безмерно доставляет.

Я даже испытываю некоторый стыд - я и на десятую часть так не разбираюсь в диком западе, как Николенька - в революции)))).

Я тут полчаса перечисляла достоинства поста, да позволено мне будет этим простым словом охарактеризовать это произведение искусства, но потом стерла к чертям. Все похвалы и восхищение выглядят слабым подобием, никак не отражающим действительно потрясающего ощущения той жизни, что набросана яркими мощными мазками.

Глядя на лица обступающих ораторов в углу зала рабочих, Анчар узнавал их — не лично, конечно, но был ведь и он когда-то московским рабочим, давно, ещё до алзамайской ссылки, и всё было так же: не поменялась серая с чёрным неброская одежда — пиджаки на толстой ватной подкладке, полушубки с грязно-белыми овчинными отворотами, свитера толстой вязки, стоптанные сапоги, в руках — картузы, кепки, барашковые шапочки; не поменялись и лица молодых, недавно из деревни на работу в Москву пришедших парней — бритые, небритые, усатые, с папиросами в зубах — но поменялись взгляды, как в переносном смысле, так и в прямом: Анчар мог вспомнить, с каким угрюмым недоверием он встречался, когда пытался скрыто агитировать в цеху, как тяжело было собирать ячейку, чтобы что? Не революцию делать, не завод на забастовку снимать, а так, почитать брошюрку Лаврова, — но собрал ведь, и тут же ячейку кто-то сдал!

Не так всё было сейчас: перемену он заметил уже в прошлый приезд в Россию, когда летом возил динамит в Питер, но в Питере было понятно — Кровавое воскресенье там для многих было не просто ужасной новостью, а личным опытом, в один миг перечеркнувшим всё, что человек знал о стране, в которой живёт; а вот сейчас и в Москве во взглядах рабочих видел он то же самое: что они уверены в своём праве и силе, что они никого теперь не боятся, что они, наконец, поняли: все, кого власти только могут собрать, все от Варшавы до Владивостока жандармы, городовые, казаки, — лишь жалкая кучка по сравнению с огромной массой народа. И митинги они наконец-то полюбили, понял Анчар: славно вот так собраться толпой и послушать красноречивого оратора, и дело даже не в том, что оратор говорит, а что он обращается к ним, ищет их одобрения, и мнение слушателей, стало быть, ему важно — в кои-то веки мнение простого человека важно!

И это не лесть!